О трудностях, с которыми сталкиваются добровольцы из поисковой миссии «Черный тюльпан», разыскивая тела погибших во время боевых действий, о сотрудничестве с властями и главных рисках для волонтеров рассказал «Апострофу» председатель правления ВОО «Союз «Народная память», руководитель поисковой миссии «Черный тюльпан» Ярослав Жилкин.

— Где именно вы сейчас ищете погибших, и какая была последняя находка?

— Наши ребята продолжают заниматься поиском на территории, прилегающей к линии соприкосновения, подконтрольной украинской власти. Мы проводим поиски там, где происходили бои весной-летом 2014 года. Местность не обследована, а ввиду того, что статистика говорит о сотнях пропавших без вести, в том числе и гражданских, то работа у нас есть. Мы собираем информацию, и время от времени получаем ее. Наша задача — выехать на место, осмотреться, провести предварительные поисковые работы, и в случае подтверждения информации — мы дальше сотрудничаем с полицией.

— Считается, что война не заканчивается, пока не будет похоронен последний солдат. Как вы помогаете в этом?

— Это избитая фраза, которую невозможно воплотить в жизнь. Ни в одной войне никогда не удастся найти последние останки и перезахоронить по-человечески. Наша задача — собрать сведения и весь пласт информации, который можно зафиксировать на месте. Сейчас мы работаем на нашей территории, где действует законодательство Украины, это значит, что гражданские лица не имеют права заниматься судебно-медицинскими мероприятиями. В частности, эксгумация и исследование места происшествия — это зона ответственности полиции. Поэтому мы в качестве добровольцев — подчеркиваю — на подконтрольной Украине территории проводим добровольные поисковые работы. Если информация подтверждается, мы помогаем полиции в следственных действиях. А после этого тело передается на исследование в морг, где проводится забор ДНК (если это возможно) и сопоставление с имеющейся базой.

— Какая из этих стадий самая трудная?

— Самая трудоемкая задача — это поиск информации и непосредственно места захоронения. Когда нет тела, то с чем работать, как проводить поиск? Сначала нужно опросить множество людей — свидетелей, бывает, что военнослужащие обращаются на горячую линию. Таким образом мы нашли одного нашего военнослужащего, которого не смогли найти после обстрела: в бою погибли восемь человек, семерых погибших эвакуировали, а восьмого не могли найти. Обратившийся военнослужащий рассказал, что просто при нем в этого человека попал снаряд, и его разорвало на мелкие куски. Этот свидетель не знал, кому передать данную информацию. Он обратился к нам, мы выехали на место, нашли фрагменты тела. Полиция приобщила их к делу, так был запущен процесс идентификации. Минус один без вести пропавший.

— Скольких вы нашли, если говорить о зоне АТО?

— Трудно сказать, работа комплексная… Во время боев под Дебальцево в 2015 году поступило много погибших без документов, мы буквально десятками их перевозили на микроавтобусе. А по ходу пытались составить хоть какие-то к ним документы: описывали, в чем одет, что при нем было. Впоследствии время показало, что это очень важный пласт работы.

Были также выезды на ту территорию, где мы опрашивали местных жителей, осматривали места гибели наших военнослужащих, например, где были сожжены колонны под Иловайском: обследовали территорию, выявляли места захоронений и просто тела, которые на поле лежали. Мы оформляли их, описывали и вывозили на нашу территорию, где передавали судебно-медицинским работникам.

Всего было эксгумировано и перевезено больше 800 тел. Эксгумировано и найдено — около 340 фрагментов и тел.

— Есть ли возможность посчитать, сколько их остается в «серой зоне» и на неподконтрольной Украине территории?

— Только императивными данными. Около сотни военнослужащих с нашей стороны считаются без вести пропавшими, или неидентифицированными. Ведь под Днепром есть десятки неидентифицированных могил. Процесс идет трудно, медленно, там много нестыковок, и здесь должна быть коллегиальная работа. Есть посмертный и прижизненный массив информации, и эти комплексы нужно сопоставить. Сопоставление по базе ДНК — лишь один из методов, кроме него должно быть множество других.

— Например?

— Был случай, когда мать потеряла сына. Она сдавала ДНК, но тест не подтвердил родство. Впоследствии выяснилось, что она не была его биологической матерью, она этого ребенка усыновила, и в масштабах своего понимания эта женщина не знала, зачем нужен материал для ДНК. Мы пошли по другому пути: нашли биологическую мать, которая отказалась от этого ребенка (оказалось, она жила чуть ли не в соседнем доме), уговорили ее сдать ДНК, и ДНК совпало с материалом погибшего. А мать, которая его вырастила, не могла найти своего сына три года. Следователи не знали такого нюанса, что ребенок усыновлен, и просто выписали постановление на забор ДНК и сказали ждать. И это только один маленький пример.

— То есть подобные поиски менее эффективно проводятся государством, чем волонтерами?

— Увы, да, но мы не можем в полной мере участвовать в этом процессе, поскольку наше участие изначально не было никак официально закреплено. Например, к разряду трагичных курьезов можно отнести ситуацию, случившеюся в сентябре 2014 года. Представители Минобороны попросили нас о помощи. Мы просили, чтоб нам дали хоть какой-то документ, объясняющий на основании чего мы там находимся. В последствии был создан отдел военно-гражданского сотрудничества, ныне возглавляемый полковником Ноздрачевым. Я беседовал с ним лично, он сказал, что они договорились с сепаратистами, но те сказали, что военных не пустят, а мы, добровольцы — герои, потому что согласились на эту миссию. Наша задача была — найти и привезти. Задача была абсолютно размытая, когда мы поехали туда впервые, то не знали, с чем столкнемся. Нам сказали, что есть договоренности: нам дадут охрану, и нас там никто не тронет. Хотя перед Иловайском вроде тоже обо всем договорились, поэтому на самом деле страшновато было, но доехали нормально — нас не расстреляли. Наша задача была посмотреть и поспрашивать, у нас не было даже возможности вывезти тела, описать их как-то. Первая нам попалась Степановка — там лежало шесть тел. Видимо, крупная мина попала просто ребятам под ноги — их разбросало по кусочкам буквально, там — руки, там — ноги. Их же надо было не перепутать! А еще — зафиксировать, что с ними было, сфотографировать, пронумеровать мешки, понимать, кто и где. Никто не был готов к такому.

По ходу мы завели поисковый дневник, где каждый день все записывали. Следственные органы дали нам бланки, которые они заполняют при обнаружении трупа, но это совсем не подходило под наши реалии, ведь иногда приходилось чуть ли не под танками работать. Мы фиксировали необходимый минимум: GPS-координаты, фотографировали вещи, обнаруженные при человеке, которые помогли бы опознать его впоследствии, например, крестик или часы. Дальше мы поняли, что фрагментов тел много, а мешки все черные, поэтому придумали кодировку для мешков. То есть приходилось на ходу все придумывать — никто ранее не сталкивался с этим — ни мы, ни государство.

— Кому принадлежат эти данные и где они собраны?

— Вся информация с наших поисковых работ — GPS-данные, схематика местности, фотофиксация, скажем, танка или БТР, у которого есть уникальная шилда — заводской номер, номера оружия — все это в электронной базе данных, но она не легализована, ее некому передать. Если бы этот массив информации собрал судмедэксперт, заверил ее подписью и печатью, то это легализовало бы эти данные. Мы — общественники, естественно, собранные нами материалы не могут быть приобщены к уголовному делу. То есть всю эту информацию мы собирали даже не знаю, для кого…

 

— То есть она нигде не задействована?

— Нет.

— А можно просто передать ее, подарить?

— Да я не против, нам звонили отдельные следователи, мол, что вы скажете по такому-то телу. Мы предоставляли все, что у нас было. Было такое, что пришла мама погибшего и просила справку о том, в каком именно месте мы нашли тело ее сына. Эту справку требовали в Минобороны — погибших сослуживцев ее сына наградили, а его — нет. Конечно, мы ей все написали: номер тела, то, что был найден на поле боя, одет по войне и так далее. Не знаю, помогло ли это, но, тем не менее, бывало и такое.

— Почему вы должны работать с полицией в вопросе поиска тел и сбора данных?

— Минобороны не занимается идентификацией или судебно-медицинскими мероприятиями. Почему мы сотрудничаем с Нацполицией? Есть такая статья — незаконное завладение телами.

— Вам вменяют это «незаконное завладение телами»?

— Пока нет, но, судя по развитию ситуации, недалек тот час, когда может произойти и это. Де-юре мы совершали преступления — мы не имеем права выкапывать тела. Это просто устная договоренность, у нас нет никакого документа, разрешающего нам проводить такие работы.

— Но вас попросили в Минобороны, разве нет?

— А каким документом это подтверждено? Это устная договоренность и не более того. Нет в природе такого документа с печатью чиновника, где бы говорилось, что вам, ребята, из-за форс-мажора мы разрешаем проводить такие вот работы. Мы где-то в каком-то приказе проходим, что нас «долучають як сили й засоби», не описывая, что именно мы выполняем, сказано — эвакуацию. Проводить следственные действия мы не имеем право. Тогда, в 2014 году, мы понимали, что через пять-десять лет кто-то может сказать, что формально мы — преступники. Де-юре я могу сказать — мы преступники, потому что мы не имели права этим заниматься. Но мы понимали, что матери ждут своих сыновей.

Марина Евтушок

Источник: Апостроф